— Ты не думай, что вечером опять возвратишься ТУДА. Это ненадолго. Ты не переживай так, — отвернувшись, бормочет женщина, и я не сразу понимаю, что это она говорит не себе, а мне. — Мы… мы с тобой сильные. Мы сможем. Я… я буду к тебе приезжать каждую неделю. И брать на выходные домой… пока документы…

Домой. Она сказала — ДОМОЙ!

— …и даже среди недели, если будут отпускать. Или мы просто посидим немножко, но ты все равно будешь знать, что теперь у тебя есть… я. — Она запнулась. — Теперь у тебя есть Я! — с нажимом говорит та, что вчера привезла меня к себе, в эту большую квартиру, которую я еще толком всю и не видела. — А… а теперь давай подумаем, чего ты хочешь. Не будем сегодня никуда идти, тем более что на улице не слишком тепло и снова, кажется, собирается дождь. Давай просто посидим рядом и помечтаем, хорошо? Только сначала я тебя накормлю. Ты что больше любишь: кашу или яйцо?

— Творог, — сказала я, а она засмеялась:

— Вот видишь, я в тебе не ошиблась! Всю жизнь ты не будешь идти на поводу у событий, а станешь выбирать что-то свое, — загадочно сказала она, — и это в тебе самое удивительное! Но все равно сейчас придется есть кашу и яйцо. — Она сделала уморительно виноватое лицо, и я улыбнулась. Наверное, потому, что эта женщина мне нравилась. Нравилась ее птичья хрупкость и сложное, совсем не птичье имя — Матильда, хотя если произносить его так, как она сама называла себя — Тильда, то это было словно перепархивание с ветки на ветку… Тильда… тильда-тильда-тильда… или это что-то синичье? Мартовское? Так синицы зовут весну… или так летят капли с сосулек — звонко, расшибаясь о сияющие весенние лужи внизу…

— Пойдем, — позвала она. — Яйцо остынет!

Я сунула ноги в тапочки, восхищаясь их шелковистой новизной и тем, что и каша, и яйцо, которое не должно остыть, сварены специально для меня… и голосом, и лицом рядом, таким не похожим на мое, но… родным?

Внезапно я останавливаюсь как вкопанная.

Нет!

Не нужно!

Я не хочу. Я боюсь!

Я не могу идти к ней… Потому что я сто раз слышала такие истории. Когда детей из нашего дома брали и говорили, что навсегда, а потом они возвращались обратно. Иногда через неделю. Иногда через месяц, два и даже через полгода… Когда сначала их баловали и у них было все: теплое яйцо или творог, купленный специально для них… Игрушки… Книжки… И даже собственная комната! Со специальной мебелью! Одна такая девочка — очень красивая девочка, совсем не похожая на меня, — она очень долго лежала потом, уставившись в стенку, свернувшись и обхватив себя руками, и ни с кем не разговаривала, и молчала, и плакала… Каждую ночь мы слышали, как она плакала! Правда, потом она перестала, но уже была словно и не она, не такая… подменыш… Словно увезли одну девочку, а вернули совсем другую, волочащую ноги, огрызающуюся… Нет, я этого не хочу!

— Где же ты? — спросила Матильда, подошла и обняла меня за плечи. — Пойдем?

«Меня не берут навсегда, — сказала я себе. — Не навсегда — это, наверное, хорошо». Потому что сейчас можно спокойно съесть и яйцо, и кашу, и выпить чай с лимоном — все без обязательств… и никого не называть мамой… Главное — не смотреть в глаза, не привыкать и не обращать особого внимания на эту чужую женщину с птичьим-не-птичьим именем Тильда.

И можно сидеть на уже убранном диване, и болтать ногой, и слушать, как она зачем-то рассказывает мне, какой она была маленькой девочкой, и показывает очень старые фотографии… почти все черно-белые, неинтересные, с людьми, которых я совершенно не знаю. И они мне не нужны. Я никогда не видела… своих. А эти мне не нужны! Но я все равно смотрю. И даже… даже начинаю их узнавать!..

— А вот это мои мама и папа. А вот бабушка и дедушка. Дедушка преподавал в университете химию, это такая наука, ты потом будешь учить. А еще он писал сказки для моей мамы, когда она была такая, как ты. Они такие интересные, необычные! Совсем-совсем не такие, какие читают всем детям! А бабушка рисовала к ним картинки! Она не была профессиональным художником, она была врачом, но рисовала очень хорошо! Хочешь посмотреть? Ты же умеешь читать? Или давай я сама тебе почитаю?

— Я умею читать… — тихо говорю я. — И… я очень люблю рисовать.

Женщина по имени Тильда открывает большой старый шкаф, даже не шкаф, а целый дом: с толстыми гранеными стеклышками в дверцах, плотно приставленными одно к другому, с вырезанными цветами и листьями, а внизу — такие пупырчатые пузатые штуки. И удивительные, какие-то совершенно не мебельные ножки… ноги-лапы-листья! Я кошусь на этот шкаф-дом, если так можно сказать о моих неизвестно куда смотрящих глазах, потом осторожно провожу пальцем по резным завитушкам и вздыхаю от непонятного наслаждения: как красиво!

Тильда спрашивает:

— Нравится он тебе? Это очень старый буфет!

Ах вот оно что… эта штука называется буфет!

— Он как дом… — говорю я. — Вон там — окна… и даже крыша есть! Нет, не дом! Как дворец! Там должна жить принцесса, я знаю! Ваш дедушка… он писал сказки про этот буфет?

— Нет, про буфет он написать не успел, — весело отвечает Тильда. — Но идея мне очень нравится! Сейчас мы обязательно найдем эту книжку с картинками! А про буфет мы с тобой, пожалуй, когда-нибудь напишем сами!

— Кир, — осторожно спрашиваю я, — к тебе можно забежать на минуточку? Очень надо.

— О господи, — раздраженно отвечает она в своей резко-непредсказуемой манере, — надеюсь, хотя бы с тобой все в порядке?

— А… а что случилось?

— С утра перелом… только зафиксировала и в город отправила — ну, на всякий случай, хотя там определенно все просто, без смещения, — и на тебе, сердечный приступ! Я же не кардиолог! Говорю, что надо к специалисту, — нет, уперлась, час с ней провозилась, не меньше, хотя, мне кажется, это была просто истерика. Прости… Так что ты хотел?

— У кого истерика? — почти ничего не поняв, спрашиваю я.

— Врачебная тайна! — отрезает она. — И так лишнего наговорила.

— Так я зайду? Если ты уже свободна? Или давай… пообедаем вместе?

— Лева, — она говорит, словно с трудом подбирает слова, — может, нам лучше не обедать вместе? Тем более что у тебя все в порядке. Да?…

Наверное, у нее усталость или плохое настроение. Не может же она взять и так просто меня отфутболить? Особенно после того, как мы с ней очень мило поболтали… нет, не то слово. Поговорили. Вот это — верно. И расстались если не лучшими друзьями… Нет, опять не то! Ладно, черт его знает, кем мы расстались, с этим я потом разберусь, но сейчас мне просто необходимо ее увидеть!

— Тогда считай, что у меня тоже сердечный приступ. Или истерика. Или то и другое вместе. Я зайду!

— Нет, не надо. Я сама зайду. Чуть позже… Хорошо?

Она, как всегда, игнорируя вежливые слова прощания, бросает трубку. Вот так, по-хирургически, лишних слов не надо. А надо просто бежать, когда кого-то привозят, и собирать по частям, и срочно резать или пришивать… Пришить, если неправильно отрезано, — такое возможно? Я спрошу у нее, я обязательно спрошу! Не сегодня, позже, но спрошу непременно! Потому… потому что со мной что-то неладно. Мне срочно надо отрезать ненужное… от себя… от своей жизни… Ладно, с этим мы тоже будем разбираться!